Утопия 14 - Страница 61

— Олигоменоррея, — сказал он.

Она недоуменно заморгала.

— Это что такое?

— Олигоменоррея — это то, что было у тебя и чего у других не было. А означает это — задержка менструаций.

— И как это ты умудрился заучить такое слово?

— Я нашел его в словаре через месяц после нашей женитьбы, и оно как-то запало мне в голову.

— О! — Анита густо покраснела. — Ты сказал уже достаточно, вполне достаточно, — с горечью произнесла она. — Если ты не повезешь меня домой, я пойду пешком.

Пол пустил машину на всю катушку, с каким-то дикарским наслаждением вслушиваясь в скрежет шестерен коробки скоростей, и повел ее обратно через мост на северный берег реки.

Когда они достигли середины моста, он все еще был разгорячен и взволнован стычкой с Анитой. Когда же они добрались до охраняемого автоматами пространства подле Айлиумских Заводов, разум и угрызения совести взяли в нем верх.

Это его столкновение с Анитой было совершенно неожиданным. И никогда они не вкладывали в свои распри столько желчи. И что самое удивительное, Пол на этот раз был нападающей стороной, а Анита чуть ли не жертвой. Смущенно пытался он восстановить в памяти ход событий, которые привели к этой стычке. Но не смог.

И до чего же бесполезной и ненужной была эта борьба! Под горячую руку, под влиянием момента он наговорил ей таких вещей, которые, несомненно, должны были причинить ей боль, а это, в свою очередь, могло заставить ее возненавидеть его. А ему вовсе этого не хотелось. Ей-богу, он совсем не хотел этого. И надо же было, чтобы он довел ее до такого состояния именно в тот момент, когда намеревался посвятить ее в свои планы.

Сейчас они проезжали мимо дорожки для гольфа. Через несколько минут они будут дома.

— Анита…

Вместо ответа она включила радио и нетерпеливо вертела тумблер, ожидая музыки, по-видимому, для того, чтобы заглушить его слова. Радиоприемник не работал уже многие годы.

— Анита, послушай. Я люблю тебя больше всех на свете. Ей-богу, я страшно сожалею о том, что мы наговорили друг другу.

— Я не сказала ничего похожего на то, что ты сказал мне.

— Из-за этого я готов просто вырезать себе язык.

— Только не пользуйся нашими чистыми кухонными ножами.

— Получилось все очень глупо.

— Ну что ж, наверно, я глупа. Ты проехал наши ворота.

— Я знаю. У меня есть для тебя сюрприз. Ты увидишь, как сильно я тебя люблю и насколько глупой была эта наша с тобой стычка.

— Спасибо, на сегодня с меня уже довольно сюрпризов. Поверни, пожалуйста, машину. Я совершенно измоталась.

— Этот сюрприз стоит восемь тысяч, Анита. Ты все еще настаиваешь на том, чтобы я повернул?

— Ты думаешь, что меня можно купить? — сердито проговорила она, однако выражение ее лица смягчилось в ответ на вопросы, которые она сама задавала себе: «Что же это может быть? Неужели? Целых восемь тысяч долларов».

Пол немного успокоился и, откинувшись на сиденье, наслаждался ездой.

— Твое место не в Усадьбе, милая.

— А черт его знает — может, именно там.

— Нет, нет. В тебе есть что-то, чего никакие проверки и никакие машины обнаружить не в состоянии: у тебя художественная натура. И это одна из трагедий нашего времени — то, что машины не могут определить именно это качество, понять его, развить его и проявить к нему сочувствие.

— Это именно так, — грустно сказала Анита. — Это так, так.

— Я люблю тебя, Анита.

— Я люблю тебя, Пол.

— Погляди! Олень! — Пол включил дальний свет фар, чтобы осветить животное, и разглядел капитана Команды Зеленых, все еще трусившего рысцой, однако теперь уже окончательно выбившегося из сил. Ноги Шеферда передвигались слабо и нерегулярно, а тапочки мокро хлюпали по мостовой. В глазах его не отразилось ничего: он их не узнал и бессмысленно продолжал плестись вперед.

— С каждым шагом он забивает гвоздь в крышку моего гроба, — проговорил Пол, прикуривая новую сигарету от предыдущей.

Через десять минут он остановил машину и, обойдя вокруг, открыл дверцу Аниты и нежно предложил ей руку.

— Язычок щеколды на месте, дорогая, и открывает нам новую и более счастливую жизнь.

— Что это означает?

— Увидишь. — Он подвел ее по темной дорожке, как по тоннель, стены и свод которого составляли кусты сирени, к двери низкого маленького дома. Он взял руку Аниты и положил ее на язычок щеколды. — Нажми.

Она, забавляясь, нажала. Щеколда за дверью подскочила, и дверь распахнулась.

— О! Ох, Пол!

— Это наше. Это принадлежит Полу и Аните.

Она медленно вошла, голова ее поникла, а ноздри расширились.

— Это настолько великолепно, что я просто готова заплакать.

Пол торопливо осмотрел, все ли приготовлено как надо для чудесных часов, которые им предстояло тут провести, и обрадовался. Мистер Хэйкокс, по-видимому, в приступе самоуничтожения отдраил все. Исчезли пыль и грязь, остался только чистый мягкий налет времени на всем: на оловянной посуде над камином, на ящике вишневого цвета старинных часов, на черном кованом железе очага, на ореховом дереве и серебряной инкрустации приклада длинного ружья, висящего на стене, на жести керосиновых ламп, на теплом вытертом кленовом дереве стульев. А на столе, в центре комнаты, были приготовлены два стакана, кувшин, бутылка джина, бутылка вермута и ваза со льдом — все это в мягком освещении комнаты выглядело тоже довольно архаично. А помимо всего этого, были еще два стакана цельного свежего молока с фермы, свежие крутые яйца с фермы и свежая жареная курица тоже с фермы.